В Сети статью Валерия Щеколдина, о которой пойдет речь, не
нашел и чтобы посетители имели возможность ознакомиться, публикую ее без
изменений (АБ).
Валерий Щеколдин
«Музыка для глаз»
А. Матисс Панно "Музыка"
Конечно, живопись можно назвать «музыкой для глаз». Это все
же лучше, чем «музыка для ног» (так называют джаз) и для других безумных
органов человеческого тела. А если серьезно, то у музыки и живописи не только разная
природа, но и принципиально разное отношение к самой матери-природе. Музыка
начиналась с диких воплей самцов первобытного племени, заявляющих о своем
существовании и о желании и праве спариваться с самкой. Их вопли означали : «Я
есть, и я хочу». Музыка начиналась с того, что человекообразные существа перед
охотой или войной колотили дубинами по пустотелым стволам и колодам, возбуждая
себя ритмами. Их слушатели поощрительно хлопали и ревели. Их рев означал: «Я
хочу есть, и я сожру любого!» Музыка изначально агрессивна и возбуждающа.
В давние времена человеку для выживания агрессия была
необходима: ему тогда приходилось конкурировать со свирепыми хищниками. Сейчас
можно сказать, что единственным и смертельно опасным хищником для человека
остался он сам. Теперь агрессия ведет к самоистреблению. Но почему-то музыка,
за свою долгую историю уже очеловечившая первобытного зверя, в XX веке вдруг
вернулась к доисторическим ритмам, возбуждающим чувственность и жесткость.
Почему-то литература, века взывающая к гуманизму, теперь соблазняет
порнографией, насилием и чертовщиной. В том же XX веке художники вдруг потеряли
вкус к жизни, к природе и ударилась в абстрактное беспредметничество. Какой-то
пройдоха даже выдумал вместо иконы изобразить черный квадрат. Это смешно, но
многим художникам злосчастный квадрат закрыл глаза и заморочил голову, они
бросили искусство и занялись каббалистическим бредом.
Но я отвлекся, а хотел я сказать о том, с чего начинается
живопись. Первобытная живопись дошла к нам в виде наскальных рисунков, в то
время, как первая «музыка» растворилась бесследно в пространстве, как и легкое
дыхание симпатичной бунинской героини. Живопись, к счастью, не растворилась,
она нам показывает, что первый импульс художника был исследовательским. Он не
стучал себя в грудь, утверждая, что он есть, художник пытался уяснить себе, что
его окружает. Изобразить, чтобы понять, отыскать красоту, чтобы нащупать
закономерность, расположить объемный мир на плоскости, чтобы закодировать его
хотя бы в своем сознании — отсюда берет начало магия. Тогда же родилась неясная
мечта о фотографии.
Автопортреты появились гораздо позднее, когда художникам
показалось, что мир они кое-как понимают, а вот с собою еще не разобрались. И
вот чем больше человек стал себя исследовать, тем более сложным он стал
казаться самому себе. Его охватила паника, он перестал себя понимать и начал
даже побаиваться. И было от чего: самоубийства стали учащаться. Так мнительный
человек, прислушиваясь к своему безотказному организму, обнаруживает в нем болезни
и умирает от страха. Интересно проследить историю портрета (и автопортрета),
начиная, например, с фаюмских портретов до нынешних.
Говорят, рождение фотографии освободило художников от
мучительного копирования природы, раскрепостило их талант и толкнуло их на путь
беспредельного творчества. Прошло почти 170 лет с того знаменательного
рождения, и можно подвести некоторые предварительные итоги. Ну, например, что
принесло искусству освобождение его от неприятной обязанности изучения природы
и человеческого общества и максимально точного, образного и художественного
воплощения в материале? Сразу после изобретения фотографии многие великие
личности высказывались о ней и скептически, и восторженно, и провидчески.
Некоторые художники тоже высказывались — видимо, взбесились от радости или
впали в счастливое детство.
Впрочем, мыслители им так и говорили: будьте как дети или
как птицы небесные, эти фотографы — люди серьезные и бескрылые — будут за вас
добывать скучную правду жизни, а вы — пойте, беззаботно чирикайте и вольно
радуйтесь жизни, а вместе с вами порадуемся немножко и мы. Вы езжайте на юг,
советовали им, полюбуйтесь на женщин в Танжере, попейте винишка, прокатитесь на
солнце — и тогда у вас гляделки полезут на лоб. Поучитесь у африканцев
скульптуре, научитесь их танцам — и тогда закипит ваша мертвая кровь.
Приезжайте в Японию и взгляните на мир узкоглазо. Поучитесь их вкусу и особому
строю ума. Полюбите их плоскость и скупость средств выражения — и тогда в вас
искусство блеснет, как блестит самурайская сталь.
И художники, наслушавшись умных советов и прислушавшись к
голосу плоти, пустились во все тяжкие. Руссо стал делать совершенно детские
картины, но, взглянув на них, чувствительное сердце заходилось от ужаса.
Пикассо стал ломать и коверкать предметы, а потом принялся резать и кромсать
людей. Мунк поднял крик, кое-кто тоже завопил от ужаса, но Дюшан пообещал
утопить их в сортире. Так закончились детские шалости и безумства и началось
сумасшествие искусства всерьез.
Надо сказать, что импрессионисты не впадали в сопливое
детство, скорее уж они впали в маразм: руки у них дрожали от возбуждения, глаза
слезились от солнца и старческой чувствительности, контуры предметов двоились,
троились и трепетали, мозг застилала какая-то райская дымка, сквозь которую
туманно виделись женщины, дети, цветы и нестрашные животные. Постмодернисты
были серьезнее. Особенно Сезанн. Тот
фишку просекал четко, а на предыдущую дымку плевал с третьего этажа. Он сквозь
всяческие нелепости и природные хитроумные украшательства видел четкую форму
основных элементов и лепил свои картины с помощью конусов, кубов и, конечно,
шаров. (Это у него впоследствии Пикассо научился по кубикам разбирать всю
природу. Чего ему не хватало? Может, шариков? Убей бог, я его не пойму).
Ван Гог, тот был
неистовый! Кисть шипела в его руках, как рассерженная змея; краска шлепалась и
прилипала навечно; сам он вечно был недоволен, но картин, к счастью, не портил;
в нем кипела горячая лава: он писал не природу, он пытался спасти от извержения
лавы себя. Его картины и были неостывающей лавой. От них до сих пор исходит
испепеляющий жар. Сам же художник этой гонки с судьбой не вынес. И застрелился.
Лавы он избежал, но слава покрыла его. Он в ней теперь лежит, как букашка,
оплавленная янтарем. Гоген, тот слишком
любил себя и женщин, и прочие удовольствия жизни. Его сонные пасторали, как
коврики, висят над его изголовьем. Пусть художник немного поспит…пока мы
разберемся с другими.
Сальвадор Дали, если
не самый первый, то самый великий психоделик в искусстве. Прежде всего он
породил сам себя. Он создал художника Сальвадора Дали, создал его мифологию и
учение, создал образ гениального сумасшедшего. Мир вздрогнул от ужаса,
отвращения и восторга. После Дали его трудно чем-либо так удивить. Хуан Миро
видел мир глазами насекомого, может быть, какого-нибудь паучка. Его мир состоял
из легких паутинок и странных червячков. Этот мир был прозрачен и удобен для
полета стрекоз. Еще легче в нем жить мухам. Для более крупных существ в нем ни
места, ни пищи. Человеку такой мир видится лишь в галлюцинациях.
Магритт — это совершенный сорвиголова. Со многих головы он и
срывал — прямо в картинах. А у зрителей «сносит крышу» от одного взгляда на его
сногсшибательное искусство. У Кандинского будто голова разлетелась от какого-то
взрыва, и все содержание его гениальных мозгов рассыпалось по прекрасным и
непонятным картинам. Испортили его тупые конструктивсты и авторитарные
супрематисты — вот уж у кого художнику с редким талантом учиться не следовало.
Совершенно уникален Павел Филонов— художник-утопист. Его мир
можно сравнить лишь с фантасмагориями Босха, если, конечно, ввести
соответственные поправки ввиду несходства их далеких эпох. Филонов был
гуманист. Оптимизм его был суровый, болезненный, но побеждающий, он прорастал
сквозь бесчеловечное вещество жизни, буквально невзирая ни на что. Он так и
умер блокадной зимой в Ленинграде от полного истощения физических сил, не
переставая писать, не переставая надеяться на что-то понятное только ему. За
всю жизнь он не продал ни единой картины.
Шли жестокие, безобразные войны, и некоторые дети взрослели.
Дети войны не были похожи на детей цветов. Отто Дикс и Георг Гросс убедительно
выразили мерзкое существо окружающего их мира. Но некоторые художники этого
мира как бы не видели, они всю жизнь прожили в своих более ли менее гармоничных
художественных мирах. Так жил великий Матисс.
Его драмой была драма красок. Они у него вечно дрались, а он их насильно
мирил, заставляя жить вместе. Он энергию света заменял горением красок. От
некоторых его картин тоже пышет огненным жаром, но чаще он этот жар
уравновешивает фиолетовым холодом. В целом же, тепло его более разумно,
взвешенно и рассчитанно. В нем нет безумной сжигающей страсти Ван Гога.
Утратив непосредствеенную связь с жизнью и освободив себя от
решения технически сложных задач по выявлению перспективы, объема, света и
цветовых отношений в живой природе и изображению их на полотне, живописное
искусство в целом утратило ряд своих достижений и стало грешить примитивизмом.
Впрочем, для того чтобы закрасить квадрат (Малевич) или провести линию по линейке (Родченко) особого живописного мастерства не
требовалось. Требовалась известная смелость, врожденное презрение к культуре и
чудовищное самомнение. А это всегда находится в избытке у истинных
революционеров. Впрочем и Родченко, и Малевич отдавали свою дань технике, в
своих творениях они не отдавали только дани искусству. О том, что искусство
будто бы умерло свидетельствовал «Черный квадрат».
Перестав черпать вдохновение и сюжеты из жизни, перестав
делать этюды с натуры, художники уподобились капризному ребенку, отталкивающему
грудь кормилицы. Плодотворней все же пытаться выразить и изобразить мир во всей
его сложности, чем издеваться над разумом своим и чужим и удивлять других
нелепостью своих поступков.
Алексей Бабенко
Валерию Щеколдину
Я в шоке. Сложно заставить себя как-то ответить на это… не
знаю, как назвать: хамство? невежество? глупость?
Вначале, я принял статью Валерия Щеколдина за троллинг,
потому что автор статьи не какой-нибудь спившийся и вконец потерявший себя в
этой жизни бомж, а признанный российский фотограф, но очень скоро по тексту
понял,- это всерьез. И вот, в самый этот момент, наступил ступор. Как всерьез?
Неужто и впрямь нормальный человек (хочется в это верить) может вот так,
подобно опустившемуся прощелыге, оплевывающему подъезд соплями, в котором живет, также походя и запросто
оплевывать пространство культуры, только потому, что ему что-либо не нравится
или он чего-то не понимает? Ну, вот же… Сам в этой статье написал: «пытаться
выразить и изобразить мир во всей его сложности, чем издеваться над разумом
своим и чужим и удивлять других нелепостью своих поступков».
Нет, удивить, конечно – удивил! Не то слово.
И дело здесь не в порицании или увещевании фотографа Щеколдина. Его
культурная ущербность была бы его личной проблемой, если б он не сеял активно
эти мысли в статьях на сайте уважаемой галереи photographer.ru.
«Дурные мысли скачут, как блохи» и поселяются в головах гораздо быстрее,
чем мы думаем. Тем более в обществе, в котором культура усиленно выветривалась
и замещалась эрзацами на протяжении многих десятилетий, где жалостная лагерная
песня не только в среде малообразованных слоев населения, но и элит, почитается
за образец высокого искусства. Здесь очень опасно солидаризироваться с позицией
воинствующего быдла. К сожалению, такая позиция сегодня стала чуть ли не
основным трендом взаимодействия социума с культурой.
Помните, еще Никита Сергеевич гневно кричал на художников и
поэтов, чтобы не выпендривались «пидарасы». Кто ослушался – «в бараний рог»,
чтоб остальные присмирели. Конечно, командовать должен один человек: «Ац-бряц,
ац-бряц… Кто там не в ногу? Понарисуют черных квадратов - поди, пойми…»
От Кремля до Знаменки – несколько сотен шагов. Можно войти в
Галерею Шилова. В тишине галереи, глядя на окружающее пространство, неизбежно
приходит ясная и простая мысль: искусство не может не развиваться, не двигаться
вперед, иначе оно деградирует и, превращаясь в китч, умирает. Призывы к
возврату в прекрасное прошлое – на самом деле, есть абсолютное непонимание
искусства и культуры, низведение его до роли украшательства. Развешенные по
стенам картины – яркий пример тому.
